For Pasternak, the Word Does Not Exist.

I’m reading Dmitry Bykov’s biography of Pasternak in conjunction with the poetry, and it’s a wonderful book — Bykov himself is a poet and novelist, so he understands the work from the inside. This longish passage comparing Pasternak to his great contemporaries is so enlightening I thought I’d translate it here (Russian below the cut); he’s just quoted «Осень» [Autumn]:

We notice a phonetic awkwardness in these much-anthologized lines — «Поцелуй был как лето» [Potselui byl kak leto, “The kiss was like summer”], in which can be heard some sort of “kakleta” — but for some reason you rush past such awkwardnesses in Pasternak without noticing them; that’s because in his early lyrics (and for the most part in the later ones) you don’t concentrate on individual words. The operative elements are not words but series — of metaphors, sounds, images; in isolation they’re all awkward or meaningless, but together they form a masterpiece. Tsvetaeva, in a letter to her young colleague Yuri Ivask, remarked that in a mature poet the main semantic unit is the word (“N.b.! In my case, often the syllable”). We must note that such a semantic overload sometimes makes Tsvetaeva’s later verse difficult to read, with their crowded spondees; when you try to read them aloud, you have to scan as you go. This frightening density is the result of iron self-discipline. Strikingly willful in daily life, in friendship and love, in her division of people into her own and the others (as a rule, without the slightest idea of their true essence), Tsvetaeva made her poetry the apotheosis of discipline, repeating and varying the same thing over and over with the obstinacy of a divisional commander, drumming the same thought into her reader, and her poetic unit indeed becomes the syllable, if not the letter. Pasternak is a different matter: in his poems, the individual word does not exist. Words rush past in a stream, in the narrowest sense (“it’s all part of the plot”), they are linked by sound even if they are often opposed in sense and part of different stylistic layers. The reader is overwhelmed by a wordfall, in which the feeling of unbroken speech, of its energy and pressure, generosity and surplus, is more important than the eventual sense of the intended communication. The very energy of the speech flow transmits the energy of wind and rain, the very prolixity creates an effect of dampness, humidity, softness. This is what fundamentally distinguishes Pasternak from another great contemporary, Mandelstam, in whose poems the individual word is also not that significant, but what’s important is their juxtaposition — each word, often infinitely distant in sense, is joined to the preceding word by an invisible chain of “omitted links” (Mandelstam’s own expression). In his description of a Moscow rain, Mandelstam, in words “so very sparing” [«куда как скупо», a quote from the poem], uses a single epithet, “sparrow’s chill” [«воробьиный холодок»], and the collision of two ideas not associated in any way, sparrow and cold, immediately gives rise to a bundle of senses: we see the ruffled wet sparrows of Moscow streets, the fine, brisk, sparrow-swift, barely falling rain of early summer. Such spareness is not native to Pasternak; his rains crash down, he makes the whole world soggy all at once:

Behind them ran blind slanting raindrops
Hard on their heels, and by the fence
The wind and dripping branches argued—
My heart stood still—at my expense.
[Lydia Pasternak Slater’s translation]

slepli, sledom, kapli, pletnya, plyam, plyukh, again sound runs ahead of sense, always abundant, cunningly woven. Tsvetaeva makes each individual word stick out, and Mandelstam makes it collide with a distant one; Pasternak hides it, washes it away in a single chain of sounds. It may be that of the renowned foursome, only in the poetry of the unbending acmeist Akhmatova does a word mean more or less what it does in prose—it’s not overloaded, it doesn’t bang up against representatives of an alien stylistic series, it’s not surrounded by a crowd of soundalikes, it remains clear and equal to itself. In prose paraphrase, her verses lose a great deal—their music, the magic of the rhythm—but they don’t perish (and perhaps this is why her blank-verse poems succeed; Tsvetaeva has none, and they’re rare in Mandelstam and Pasternak). For Pasternak, prose paraphrase is fatal (but for Mandelstam it simply results in Mandelstamian prose; for him, unlike his three great contemporaries, the principles of construction of prose and poetic texts were identical).

That last parenthetical remark is both surprising and (once you’ve read it) obvious; it made me laugh in delighted recognition.

The original Russian:

Заметим звуковую неловкость в этих хрестоматийных строчках — «Поцелуй был как лето»; слышится, конечно, некая «каклета», но почему-то мимо таких неловкостей у Пастернака проносишься, не замечая: это потому, что в ранней его лирике (да и в поздней по большей части) не фиксируешься на отдельных словах. Работают не слова, а цепочки — метафорические, звуковые, образные; по отдельности все — бессмыслица или неуклюжесть, но вместе — шедевр. Цветаева в письме к молодому собрату (это был Ю.Иваск) замечала, что у зрелого поэта главная смысловая единица в стихе — слово («NB! У меня очень часто — слог»). Нельзя не заметить, что такая смысловая перегруженность иногда делает поздние стихи Цветаевой неудобочитаемыми, спондеически-тесными, и вслух их читать затруднительно — пришлось бы скандировать. Эта страшная густота — следствие железной самодисциплины. Поразительно своевольная в быту, в дружбах и влюбленностях, в делении людей на своих и чужих (как правило, без всякого представления о их подлинной сущности),— Цветаева сделала свою поэзию апофеозом дисциплины, с упорством полкового командира по нескольку раз проговаривая, варьируя, вбивая в читателя одну и ту же мысль, и единицей ее поэтического языка действительно становится слог, чуть ли не буква. Иное дело Пастернак — отдельное слово в его стихах не существует. Слова несутся потоком, в теснейшей связи («все в комплоте»), они связаны по звуку, хотя часто противоположны по смыслу и принадлежат к разным стилевым пластам. На читателя обрушивается словопад, в котором ощущение непрерывности речи, ее энергии и напора, щедрости и избытка важнее конечного смысла предполагаемого сообщения. Сама энергия речевого потока передает энергию ветра и дождя, само многословие создает эффект сырости, влажности, мягкости. В этом принципиальное отличие Пастернака от другого великого современника — Мандельштама, в чьих стихах отдельное слово тоже не столь уж значимо, но важно стоящее рядом — часто бесконечно далекое по смыслу, соединенное с предыдущим невидимой цепочкой «опущенных звеньев» (выражение самого Мандельштама). У Мандельштама для описания московского дождя, данного в стихах «куда как скупо», употреблен единственный эпитет — «воробьиный холодок», и столкновение двух никак не связанных между собою понятий — воробей и холод — сразу дает пучок смыслов: видны нахохлившиеся мокрые воробьи московских улиц, мелкий, юркий, по-воробьиному быстрый, еле сеющийся дождь раннего лета. Пастернаку такая скупость не присуща — его дожди низвергаются, весь мир отсыревает разом —

«За ними в бегстве слепли следом косые капли. У плетня меж мокрых веток с небом бледным шел спор. Я замер. Про меня!»

— слепли, следом, капли, плетня, плям, плюх, звук опять впереди смысла, всегда избыточного, хитросплетенного. Цветаева выпячивает каждое отдельное слово, Мандельштам сталкивает его с другим, отдаленным,— Пастернак прячет и размывает его в единой звуковой цепи. Пожалуй, из всей прославленной четверки только у несгибаемой акмеистки Ахматовой слово значит примерно столько же, сколько в прозе,— оно не перегружено, не сталкивается с представителями чуждого стилевого ряда, не окружено толпой созвучий, остается ясным и равным себе. Ее стихи в прозаических пересказах много теряют,— уходит музыка, магия ритма,— но не гибнут (и, может быть, именно поэтому ей так удавались белые стихи — у Цветаевой их вовсе нет, у Мандельштама и Пастернака они редкость). Для пастернаковских прозаический пересказ смертелен (при пересказе мандельштамовских получается мандельштамовская проза — у него, в отличие от трех великих сверстников, принципы строительства прозаического и поэтического текста были одинаковы).

Comments

  1. David Marjanović says

    A nice reminder of how diverse poetry is.

  2. When I read слепли, следом, капли, плетня, плям, плюх, звук — first of all, I hear music, and I am reminded that Pasternak’s first love was music.

  3. Yes, exactly!

  4. Jim (another one) says

    “the individual word does not exist. Words rush past in a stream,”

    In other words, like natural, everyday spoken language. That may be the source of his appeal.

  5. Well, not the source, of course, but doubtless a source. Bykov says Pasternak was the first to use conversational speech for love lyrics, and one of the first in memory (after the symbolist years of seeing the Woman as an Ideal) to bring sensuality into Russian poetry.

  6. I agree that when you’re reading Pasternak, the sound flow can carry you away pretty far before you start wondering what the heck it all means, and go back to the previous line or stanza to reread and find out the literal meaning. My problem with a good deal of it is that Pasternak’s music sounds ugly to my ear. The individual word may not exist for him but it still exists for me: I can hardly bear the hodgepodge of “Autumn” and similar poems. (Also, the punning on the verb “to touch” in “Autumn” is unintentionally funny.) Pasternak tried hard and bold and often failed.

    “…his rains crash down, he makes the whole world soggy all at once.” Well noted: IIRC, the literary scholar Oleg Lekmanov has claimed, with good evidence, that water is essential to Pasternak’s verse. Mostly tears, rain and snow if you ask me. The tears, if I’m guessing correctly, owe something to Heine (Schumann’s Heine, perhaps, such as “Ich hab’ im Traum geweinet”); the rain and snow very much Pasternak’s own.

  7. My problem with a good deal of it is that Pasternak’s music sounds ugly to my ear.

    It’s funny: although I don’t at all share that reaction, I can understand it, just as I can understand why many people don’t like the taste of cilantro or the music of Ornette Coleman.

  8. Oh, cilantro! My grandmother used to say it smells like (bed)bugs, and it turns out that a folk etymology derives it from κόρις “bug.”

    I’m not that averse to Pasternak’s Sturm und Drang output, of course.

Speak Your Mind

*