Aksyonov’s Search for a Genre.

I’ve just finished Aksyonov’s В поисках жанра [In search of a genre], which Mark Lipovetsky and Eliot Borenstein in Russian Postmodernist Fiction: Dialogue with Chaos call “a kind of sequel to ‘Barrelware'” (see my Surplussed Barrelware post); as they say, though, it’s a sequel in a much darker key: “In the beginning, Durov, who has spent the night at the highway patrol station, intrudes upon the quiet discussion of the ghostly victims of car crashes, and in the end, Durov, who has been killed by an avalanche, awakens in the Valley of Miracles. […] utopian motifs appear only and without exception in relation to death.” It’s neither as cheerful nor as coherent as the earlier book (it reminded me of Leskov’s adventure-on-the-road books like Смех и горе [Laughter and Grief]), but it’s a good read, and has some bits well suited for quoting here:

So Mamanya [an elderly woman who has hitched a ride with Durov] was usually muttering some nonsense to herself […]. Mamanya loved words. She didn’t admit this secret even to herself. In her youth she almost cried thinking of how enormous was the beautiful world of words and how little of this world was given to her. These days she sometimes surprised her relatives by turning on the Spidola and sitting and listening to any old foreign gibberish, looking as if she understood. Naturally Mamanya didn’t understand a damn thing, she was just feeling joy at how enormous the world of words was. My, how they do chatter: esperanza, verboten, multo, opinion… the individual words flew from the radio to Mamanya and joyously astonished her.

Так Маманя обычно бормотала себе под нос какую-нибудь несуразицу […]. Маманя любила слова. В этой тайне она и сама себе не признавалась. В молодости, бывало, чуть ли не плакала, когда думала о том, как огромен красивый мир слов и как мало ей из этого мира дано. В нынешние времена родичи порой удивлялись: включит Маманя «Спидолу», сидит и слушает любую иностранную тарабарщину, и лицо у нее такое, будто понимает. Никакого беса Маманя, конечно, не понимала, ее только радовала огромность мира слов. Экось балакают: эсперанца, ферботен, мульто, опинион… — отдельные слова долетали из радио до Мамани и радостно изумляли ее.

Our [Soviet] drivers almost always call each other ty [the intimate/informal pronoun, comparable to French tu], as if something common, something sportive linked them. This is an echo of the old days before the Zhiguli, when enormous heavy Volgas sailed as solitary units among the fields, like wooden barges on a dangerous ocean passage, and drivers seemed to themselves something like captains, comrades in arms in the dangerous business of Russian automobilism.

Водители у нас почти всегда обращаются друг к другу на «ты», как будто их связывает нечто общее, нечто спортивное. Это отголосок старых, дожигулевских времен, когда тяжелые высоченные «Волги» единицами плыли среди полей, словно барки в опасном океанском рейсе, и водители казались самим себе чем-то вроде капитанов, соратников по опасному делу русского автомобилизма.

At one point he picks up a young “hippie,” Arkadius:

[…] the hippie came up to me, pimply and greasy-haired, with a pleasant foolish smile, in a vest made of poorly processed sheepskin and with an inscription on his T-shirt that read “A human being.”

“I’m warning you, I got no money,” he said to me.

“Free transportation,” I answered.

“Super!” [the English word], he exclaimed.

We drove off.

“Where you [informal pronoun] from, chuvak [more or less equivalent to “dude”]?

Now, that grated on me — talk about gall! I put on dark glasses and looked at my fellow traveler.

“You know where the word chuvak is from?”

“Hey! You! Man!” [the last word, Мэн, is a straight borrowing of the English word] he exclaimed in surprise. “Looks like you’re askin’ me questions!”

“Chuvak is the same thing as man, and it’s also equivalent to the inscription on your chest,” I explained in an academic tone.

“And what does the inscription mean?” His mouth fell open.

“It means chuvak,” I chuckled. “And that comes from the common word chelovek [‘person’]. When you’re blowing into a trumpet or saxophone for several hours in a row, your tongue swells in your mouth and you don’t have the strength to pronounce chelovek, so it comes out che-e-e-k, chve-ek, and in the end chuvak.”

“Super!” he exclaimed with childish admiration.

[…] хиппи влез ко мне, прыщеватый, сальноволосый, с симпатичной придурковатой улыбочкой, в жилетке из плохо обработанной овчины и с надписью на майке «A human being» («Человеческое существо»).

— Предупреждаю, денег нет, — сказал он мне.

— Бесплатный транспорт, — ответил я.

— Супер! — воскликнул он.

Мы поехали.

— Откуда едешь, чувак?

Вот это меня и покоробило — что за нахальство, право! Я надел на нос дымчатые очки и посмотрел на попутчика.

— Ты знаешь происхождение слова «чувак»?

— Ну! Ты! Мэн! — воскликнул он с удивлением. — Ты, я гляжу, задаешь вопросы!

— «Чувак» то же самое, что и «мэн», а также соответствует надписи на твоей груди, — академическим тоном пояснил я.

— А что означает эта надпись? — Он рот открыл.

— Она означает «чувак», — усмехнулся я. — А происходит это слово от обыкновенного «человек». Когда несколько часов подряд дуешь в трубу или в саксофон, язык во рту распухает и нет сил выговорить обыкновенное «человек», а получается «чэ-э-э-к», «чвээк» и в конце концов «чувак».

— Супер! — с детским восхищением воскликнул он.

Later on Arkadius tells how he joined a commune and got bored because of spiritless fucking and lousy drugs [ушел в «коммуну» и там надоело, потому что бездуховный факк и паршивое ширево], using the borrowed факк ‘fuck.’