Dostoevsky’s Worst Novel.

If you google the phrase “Dostoevsky’s worst novel” (with quotes, because otherwise it defaults to telling you about his best novels), the reply is unambiguous: The Insulted and Injured [Униженные и оскорбленные]. I’ve read three of the four parts, and I’m here to tell you that that judgment is faultless; if it hadn’t been by Dostoevsky, I’d have given up after a few chapters. It starts with a fine passage, mind you: Ivan, a struggling writer, tells how a year ago he saw an old man and a dog going into an eatery, followed them in, and witnessed a scene that ended with the ragged old Jeremiah Smith dying on a Petersburg street. Unfortunately, he then moves into the late Smith’s wretched top-floor apartment, meets his granddaughter Elena (aka Nelly), saves her from prostitution, and acts as go-between for his love Natasha and her parents, whom she left to live with the foolish young Alyosha, whose father, Prince Valkovsky, wants him to marry the heiress Katya… In short, it gallops straight into melodrama and never looks back. There are the pure of heart, who are crushed (or, if you like, insulted and injured) by the mustache-twirling villain, and there is the improbably simple-minded author/narrator, who tells us the tale, with frequent cliffhangers and repetitions of “I’ll tell you all about it… but not right now.”

I’m exaggerating for effect; naturally, since it’s Dostoevsky there are many good things, culminating (as far as I’ve read) in a splendidly malicious rant by the prince at the end of the third part. I’ll probably provide an update when I finish it, with whatever more mature judgment I reach. But at the moment I want to point to a couple of things of linguistic interest.

Back in 2009 I posted about Russian pronoun usage, specifically changing from vy [polite ‘you’] to ty [intimate ‘you’], and there’s a passage (in Part 3, chapter 5) about exactly that. The good-hearted but empty-headed Alyosha bids farewell first to his sort-of-beloved Natasha and then to his acquaintance Ivan (for which the diminutive is Vanya):

“Goodbye, Natasha, goodbye my darling, my forever-beloved. Goodbye, Vanya [using ty form and diminutive]. Oh, good lord, I called you [vy] Vanya by mistake. Listen, Ivan Petrovich, I love you [vy] — why can’t we be informal? Let’s call each other ty.”

“Yes, let’s.”

“Thank god! It’s come into my head a hundred times, but I’ve somehow never dared to tell you [vy] about it. Look, I’ve used vy again. But it’s very hard to say ty. Tolstoy depicts that very well somewhere: two people promise to use ty with each other, but they can’t do it and keep avoiding using any phrase that would involve a pronoun. Natasha, let’s reread Childhood and Boyhood; it’s so good!”

– Прощай, Наташа, прощай, возлюбленная ты моя, – вечная моя возлюбленная! Прощай, Ваня! Ах, боже мой, я вас нечаянно назвал Ваней; послушайте, Иван Петрович, я вас люблю – зачем мы не на ты. Будем на ты.

– Будем на ты.

– Слава богу! Ведь мне это сто раз в голову приходило. Да я все как-то не смел вам сказать. Вот и теперь вы говорю. А ведь это очень трудно ты говорить. Это, кажется, где-то у Толстого хорошо выведено: двое дали друг другу слово говорить ты, да и никак не могут и все избегают такие фразы, в которых местоимения. Ах, Наташа! Перечтем когда-нибудь «Детство и отрочество»; ведь как хорошо!

I like the nod from one great writer to another!

Also, during the prince’s rant he says:

I can get a part of that same pleasure for myself, suddenly dumbfounding some Schiller or other [i.e., a member of the foolishly idealistic younger generation he’s been mocking], sticking out my tongue at him when he least expects it. “Dumbfounding” — what a funny little word! I read it somewhere in your contemporary literature.

Вот часть-то этого самого удовольствия и можно находить, внезапно огорошив какого-нибудь Шиллера и высунув ему язык, когда он всего менее ожидает этого. “Огорошив” — каково словечко? Я его вычитал где-то в вашей же современной литературе.

The word I’ve translated as “dumbfounding” could also be rendered “taking aback” or “disconcerting”; the Russian verb is огорошить [ogoróshit’], of uncertain etymology, and the first cite for it in the Национальный корпус русского языка is from the 1840s (“Вот как огорошила!” [М. Н. Загоскин, Москва и москвичи]), so it was indeed a recent addition to the language. Dostoevsky was very fond of it; here’s a sampling of occurrences:

Он припомнил потом ясно, что ему ужасно захотелось в ту минуту «вполне убедиться», проломил он череп старику или только «огорошил» его пестиком по темени? [Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы (1880)]
Страшное обвинение, господа, точно по лбу огорошили! [Ф. М. Достоевский. Братья Карамазовы (1880)]
Но мне так вдруг захотелось тогда его огорошить! [Ф. М. Достоевский. Подросток (1875)]
Интрига душила меня, но не мог же я так прямо огорошить и подкосить Анну Андреевну. [Ф. М. Достоевский. Подросток (1875)]
Я знаю наверное, я это твердо заметил, ― ей было приятно, выслушав и раздражив меня до боли, вдруг меня огорошить какою-нибудь выходкою величайшего презрения и невнимания. [Ф. М. Достоевский. Игрок (1866)]
огорошить его в самое темя каким-нибудь самым роковым и опасным вопросом; так ли? [Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание (1866)]
Мне, напротив, следовало бы сначала усыпить подозрения ваши, и виду не подать, что я об этом факте уже известен; отвлечь, этак, вас в противоположную сторону, да вдруг, как обухом по темени (по вашему же выражению), и огорошить: «А что, дескать, сударь, изволили вы в квартире убитой делать в десять часов вечера, да чуть ли еще и не в одиннадцать? [Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание (1866)]
Ты знал мой характер, до исступления меня довести хотел, а потом и огорошить вдруг попами да депутатами… [Ф. М. Достоевский. Преступление и наказание (1866)]
Для того ли, чтоб сразу приучить жертву к дальнейшим ударам, по тому расчету, что после очень трудного удара уже не так мучительны покажутся легкие, или тут просто желание пофорсить перед жертвой, задать ей страху, огорошить ее с первого раза, что понимала она, с кем дело имеет, показать себя, одним словом. [Ф. М. Достоевский. Записки из Мертвого дома (1862)]

The other author who seems to have been particularly fond of it was Saltykov-Shchedrin, who had recently used it in Губернские очерки (1856-1857): “Во-первых, эти слова очищают воздух от тлетворных испарений, которые оставляет за собой губернский аристократ, а во-вторых, они огорошивают самого аристократа, который поспешно подбирает распущенный хвост, и из нахального индюка становится хоть на время скромною индейкой…” That could well be where the prince picked it up.