Veltman’s Time-Travel Jape.

Over a decade ago I discovered the delights of Alexander Veltman’s Странник [The wanderer] and wrote an enthusiastic review; having since read more Veltman than doubtless all but a handful of Americans, I’ve finally gotten around to one of his early works I missed along the way, Предки Калимероса: Александр Филипович Македонский [The forebears of Kalimeros (i.e., Bonaparte): Alexander, son of Philip of Macedon] (1836; you can see the first edition here), and enjoyed it… sort of. As with the Bely novels I recently reviewed, I have no idea to whom I could recommend it; the plot is minimal (narrator rides to ancient Greece on a hippogriff, finds himself in the camp of Philip of Macedon, meets Aristotle in Athens, and accompanies Alexander the Great on his journeys of conquest) and serves mainly as an excuse to pile up ridiculous pseudo-etymologies that depend on analyzing ancient words and names as if they were constructed from modern elements; furthermore, nineteenth-century characters (e.g., Kizilbash) and habits keep intruding into the ancient setting, serving as a clear signal that the reader is not supposed to take any of it even a little bit seriously. I don’t mind the basic idea, but I don’t see why Veltman included quite so much potted history — couldn’t he have taken it for granted that if we’re reading the book at all we’re familiar with who these people are and what happened at Issus, and concentrated on the fun bits? But Vissarion Belinsky, a fine critic when he wasn’t being the stern smiter of reactionaries (the side of him that appealed to the Soviets), summed it up nicely in his review when the book was published, which ends:

At first Mr. Veltman’s novel surprised us a little; we thought: how can he waste his time on such certainly very sweet, but at the same time fruitless little things? It’s all the more strange because Mr. Veltman’s talent would be suitable for something more practical and more significant… What is it? a fairy tale but not a fairy tale, a novel but not a novel, and even if it is a novel, it is not historical at all, but perhaps etymological, because all the characters are obsessed with the etymological production of words. Did Mr. Veltman really want to be the inventor of a special kind of novel, the etymological?!..

But then we understood everything: this is not a novel but a subtle, malicious satire on historical mystics and desperate etymologists. Here is the proof: Mr. Veltman proves, jokingly of course, that Omir [Homer] comes from po miru [‘through the world’] because the creator of the Iliad was a blind old man and walked around po miru [a Russian idiom for begging]!.. Among the Greeks, Mr. Veltman found varenitsy [?], and tubs, and barrels, and everything that you can find in the Okhotny Ryad [a shopping street] in Moscow… Obviously, it’s a joke!..

But this joke is written sweetly, sharply, entertainingly, charmingly; reading it, you don’t see the pages turning, you only notice with annoyance that the end is near. So the reader who just wants to have fun and has the free time for it can safely take up Mr. Veltman’s new novel.

I have no idea what he means by вареницы — it doesn’t occur in the text of the novel and isn’t a standard Russian word (though it’s presumably some sort of derivative of варить ‘to boil, to cook’). At any rate, here are some piquant bits:

Может быть читатели спросят меня, на каком языке разговаривал я с Филиппом? может быть я удивлю их, если скажу: на пеласгическом, древнеславянском. Да, Филипп был истый и чистый славянин и прозывался Добромиров; соседи же греки прозвали его по-своему — Килимеросом.

[Perhaps readers will ask me what language I spoke with Philip, and perhaps I will surprise them if I say: in Pelasgic, Old Slavonic. Yes, Philip was a true and pure Slav and was called Dobromirov; his Greek neighbors called him in their own way – Kilimeros.]

— «It is Boran, Bur, or Fyr; it is chaf-bock; it is watch, or ewein, or giwe, — говорили Скифы [said the Scyths].
— To Брама, то Шиве, то Вишну, то Дивель, — говорили Гиндуи.
То Перун, то живый, то вечный, — говорили Сильваны.

[It is Brahma, it is Shiva, it is Vishnu, it is Divel, said the Hindus.
It is Perun, it is living, it is eternal, said the Sylvans.]

Песто, песто то копели
Екаме тин хриан кэ фэли

[Πες το πες το το κοπέλι
έκαμε τη γριά και θέλει.]

Это чудо — думал я, — что значит Филология! и по сие время люди не хотят понять, что Мелезиген есть ничто иное, как испорченное азское Слово Malsingan, т. е. поющий сказания, и что, следовательно, Илиада есть перевод с азского языка на греческий, песни о падении власти Азов в Helionе, что Priamus Kongur var sem adur er sagt kalladur Oden, en drottning hans Frygg, af thui tok Riked sydann naffn oc kallas Phrigia thar sem borgen (Troia) stod.

— T. e. что Приам Князь (kong — Конеж) был тот самый, как говорят, который назывался Оденом, а жена его Фритта; от неё и получило царство прозвание Фригии, где был град оный (Троя).

[This is a miracle – I thought – what Philology means! and to this day people do not want to understand that Melesigenes is nothing more than the corrupted Az word Malsingan, that is, singing legends, and that, therefore, the Iliad is a translation from the Az language into Greek, a song about the fall of the power of Azov.

I.e., Prince Priam (kong – Konezh) was the same one, as they say, who was called Oden, and his wife Fritta; from her the kingdom received the nickname Phrygia, where that city (Troy) was located.]

Что настоящее наше время? — Ниц! цемно вьиендзе, глухо вшендзе! — говорит очень умно один воспитанник Русского Парнасса.

[What is our present time? – Prostrate! “Ciemno wszędzie, głucho wszędzie” – very cleverly says one pupil of the Russian Parnassus (Adam Mickiewicz, Dziady. Część II).]

Here’s a long passage I’m too lazy to translate (GT is your friend):

Если б перенести сюда всех читателей во время сна, и когда они проснутся, спросить их: где вы? — им бы и в голову не пришло сказать, что они в одном из давно прошедших столетий. Они бы увидели знакомое им небо, знакомое синее море, увидели бы лес мачт в пристани, кипы и груды товаров на берегу, матросов в куртках, народ в Азиатской и Европейской одежде, увидели бы черноглазых красавиц за решетчатыми окнами, и под покрывалом на улице, услышали бы говор, шум, спор, ссору, дружбу, ласки, брань, и поняли бы, что все дело основано на тех же самых отношениях, выгодах и самолюбии, на каких оно основано и в XIX-м столетии; они поняли бы, что жизнь за 22 века также сложна и разнообразна, радостна и горька, что поле усеяно знакомыми цветами: ни краска, ни запах не переменились.

— Но мы не понимаем, что они говорят? сказали бы читатели. Прислушайтесь и поймете. Вот старуха Египтянка шепчет что-то этому молодому человеку, — она часто произносит слово дщери, дщери, Она говорит про дочь свою. — Вот раздаются слова: хэ братр х-адем-у хут![74] —Э значат: эй, брат, идем в хату. Вы поймете, что значит речь, произносимая нежным голосом из окна: ио хотео витан тао херта, че ту миннас? Это значит: я хотела видеть твое сердце, что ты мнишь, или думаешь.

Таким образом читатели могут видеть, как легко было в древности изучать языки, — да и удивительно ли — океан, покрывавший некогда землю, иссяк, раздробился на тьму морей, озер и рек; тоже случилось и с первым языком — Океаном: он раздробился на тьму наречий, которые цветут и покрываются тиной; как стоячая вода, вместо древних слов, Океанических гигантов, теперь речи наполнились словами-Инфузориями, которые не имеют ни весу, ни протяжений, на пример….

Но примеры можно найти во всех мелких стихотворениях и в Гомеопатической философии века, и во всех современных гениальных произведениях… Лежит у меня на душе новая наука, великая наука! Есть механика ремесленная, есть механика небесная, должна быть и механика литературы. Теперь век малого учения и многого знания… О, эта наука нам необходима! — она уже существует, действует уже на великое наше поколение, совокупилась уже с ним и плодит гениев; а мы этого как будто не примечаем!..

And here’s a final bit of language fun:

Так рассказывала Минизия Александру на Скифском языке, который он изрядно понимал, ибо в то время все языки еще не так далеки были друг от друга, и стоило только присесть, чтоб изучить какое угодно наречие первого земного языка.

That is what Minizia told Alexander in the Scythian language, which he understood pretty well, for at that time all languages ​​were not yet so far from each other, and you only had to sit down to study any dialect you liked of the first earthly language.

(Which was, of course, Dutch.)

Addendum. I forgot to mention that the epigraph at the start reads:

И снова в путь.
  ”Странник”, ч. IV.

On the road once more.
  Strannik [The Wanderer], Part IV.

In other words, it is explicitly presented as a continuation of the earlier novel, with its free-and-easy flitting across time and space and random ruminations.